Сафари в Кении

Программа была такая: два Кэнона, режиссер в качестве режиссера и оператора, я в качестве сценариста и говорящей головы, десятидневный сафари–марафон Самбуру–Накуру–Масаи–мара–Амбосели–Цаво– вест, и потом еще 10 дней в Ватаму, на океан.

Все заказали и забронировали отсюда, чтобы просто прилететь и загрузиться, а не шарашиться со штативами по улицам в поисках, где жить и куда ехать. Хотя если лететь налегке, то можно и так. Контор по организации сафари в Найроби и Момбасе более чем дофига, и на месте обычно получается дешевле. Хотя не намного. Дорогая история, как ее не крути. Абсолютный ценовой рекорд поставил мой друг Ваня Квасов, утрамбовав уличную контору до 95ти баксов за день сафари. Но не прайват, а в общем сафарийнике, и без ночлега. В среднем же это начинается от полутора сотен долларов в день — и далее до бесконечности. Главное, что в Кении знают про белого человека — в сущности это просто большой мешок с деньгами.

Но это ладно, мешок и мешок. Есть вещи и похуже.

Прилетаем в Кению — а там Найроби. Найроби знаменит тем, что делать в нем совершенно нечего. Разве что сходить в пригородный нацпарчок покормить жирафа и потрепать носорога за холку. Отель Буш энд кэмп, где мы отвисали первые адаптивные сутки и ждали сафарийник, как раз рядом с этим нацпарком, так что сходили, покормили, потрепали. Хороший жираф, хороший носорог, что. Но больше — решительно нечего. Ну, можно еще в пробке постоять. И посмотреть на вторые по размаху трущобы в Африке.

По возможности старайтесь избегать Найроби

и сразу валите оттуда, например, в Масаи–Мара, куда летают самолеты, или в р–н горы Кения, откуда близко до северных нацпарков.

Утром приехал сафарийный минибас с гид–драйвером Хашимом за штурвалом и повез нас на север в первый нацпарк, в Самбуру. Сам Хашим из Момбасы, с океана. Моторный такой. Все повторяет по три раза: «В Самбуру приедем в два часа. В два часа. В Самбуру мы приедем в два часа. И будет ланч. Ланч. Ланч». Мне нормально, потому что кенийский английский я иногда вот как раз только с третьего раза. А режиссер поначалу очень страдал. Но потом привык и даже втянулся. И под конец мы уже сами за Хашимом повторяли:
Х: — До Малинди осталось 60 километров.
С: — 60 километров.
Ж: — 60 километров. Что–то много.
С: — 60 километров много, да.
Х: — Зато 60 километров — и Малинди.

В общем, хороший оказался мужик Хашим. В турист–шоп, правда, завез один раз, но мигом все про нас понял и больше не пытался. Водил хорошо, помогал в съемочных исканиях как локейшн–скаут, отмазывал от рейнджеров (туристам без спецлицензии нельзя выходить из машины на территории нацпарка, потому что типа опасно, но нам было надо, не взирая), и вообще был молоток. И, главное, говорил с каждым днем все меньше, так что под конец даже совсем и не надоел. Для платного друга на десять дней это качество — бесценно.

А вот тут режиссер слушает Хашимовы по три раза в первый раз — и лицо его как бы говорит.


Едем на север от Найроби, мимо белого клыка горы Кения ( — Видите, наверху снег! Снег! — Хашим, а ты когда–нибудь трогал снег? — Неет… Нет. Нет, никогда!) в сторону эфиопской и суданской границ. Сухо, пыльно, пустынно, народ живет бедный и не особо благостный. Если остановиться, машину облепляют худые граждане с бегающими глазами и суют в окна бисерные браслеты, одновременно очень жалостно и очень агрессивно. Поодаль машут дети, и взгляд у них совсем не детский. В Кении дети везде машут, но везде как–то весело и просто так. А тут — нет.

— Сомалиан пипл, сомалиан — то ли объясняет, то ли извиняется Хашим.
Оторвавшись от кенийских сомалийцев, сворачиваем с трассы, пылим по грунтовке — и въезжаем в наш первый нацпарк. Вот, кажется, ворота посреди полупустыни, ну что за ними может измениться. А вот поди ж ты. Всё.
За воротами Самбуру начинается то, что мы читали и смотрели про Африку, чтобы начать о ней мечтать. Желто–оранжевая саванна, зеленый буш, черные зонтичные акации, голубоватые горы на горизонте. Жираф стоит прямо вот он. Смотрит. Страус тоже вот он. Это, говорит Хашим, сомалиан острич.
— Видите, ноги и шея черные. Если африканский страус, то ноги и шея розовые. А этот — сомалиан.
Сомалиан страус, в отличие от сомалиан пипл, выглядит абсолютно довольным жизнью. В кустах прядают ушами нежнейшей красоты газели с длинными шеями и глазами.
— Газель Гранта! — ору я радостно.
— Неет, это джеренук, жираф–газель: у нее шея почти как у жирафа, и она встает на задние ноги и ест верхние ветки, как жираф, поэтому жираф–газель.
Аа, джеренук, джеренук, так вот он какой! Под кустами ходят крошечные дик–дики, самая маленькая африканская антилопа. Вечное Бэмби. С ними все просто. Но дальше стоят еще какие–то прелести с рогами.
— Газель Томпсона!
— Хер там, мэм, говорит жестокий Хашим, это как раз газель Гранта. У газели Томпсона — полосочка вот тут.
Мне стыдно, но не настолько, чтобы при виде очередной козули не начать:
— А это газе…
— Это антилопа импала. Импала. У нее рога вот такие. У газелей не такие, нет, нет. А это антилопа орикс.
В голове уже страшная каша из антилоп и газелей, но это пройдет. Едем в самый дальний отшиб Самбуру, и восторг что–то все растет и растет. Долина реки. Чистое Лимпопо. Веселые ветвистые пальмы, огненная пойма в зеленой опушке. Посреди отмели стоит марабу и лежит крокодил. И бегемоты в речке как кабачки, говорящие Хо–хо–хо.

А потом раз — и прямо на дороге валяется хорошая годная львица. А в кустах поодаль еще парочка, самка с молодым безусым самцом. В Самбуру львов мало, но все же нашлись, чтобы нас встретить. Лежат, жмурятся и так им хорошо. Хашим троекратно шепчет: «У них медовый месяц» и «Вот вы везучие!». Везучие мы, а медовый месяц у них. Ок.

А потом доехали до нашего лоджа. На берегу речки с бегемотами, у самого подножья сиреневых гор. И это был контрольный в голову. Ин зе миддл оф ноувере стоит такой Хилтон имени Ливингстона. Маленькие, но пятизвездочные бунгало, лиловый негр вам подает манто, у бассейна чинно играют верветки. Я слышала, что в хороших кенийских лоджах совсем охренели, но все равно не была готова. Даже режиссер, который везде был и все видел, не был готов, поэтому ходил и извинялся: ну это уже, конечно, лишнее, но я совершенно не ожидал… И, главное, кроме нас — никого. Только на обеде появилось семейство датчан и тут же снова исчезло. А после обеда, такого же неприлично охренительного, как и все тут остальное, мы поехали на вечерний геймдрайв. И на нем все было так, что режиссер в какой–то момент сказал:
— Мне кажется, лучше уже не будет.

И две меня вещи поразили. Как можно в одну фразу вместить весь отпущенный человеку запас восторга и пессимизма одновременно. И — в первый раз в Африке, в первый день первого сафари, откуда он это знал. Лучше, чем в Самбуру, и правда не было нигде.











В Кении есть газели Гранта и газели Томпсона. Гранта побольше и посолиднее. А Томпсона — совсем мелочь, которую жрут даже шакалы. Меньше газели Томпсона только антилопа дикдик, но это вообще какой–то тойтерьер.

Еще в Кении есть водопад Томпсона. Хашим завез нас туда по дороге на Накуру. Среди кенийцев существует поверье, что белые обожают водопады. Вот просто хлебом не корми, а привези на водопад и дай заплатить за огороженное место, откуда надо смотреть. Ну мы что, вежливо дошли до водопада Томпсона. А он — как одноименная газель. Смотреть не на что, есть нечего. И тут режиссер не выдержал:
— А кто вообще такой этот goddamned Томпсон?

Решили, что наверняка какой–то неудачник, всю жизнь завидовавший Гранту, а Ливингстона так просто ненавидевший. Кто такой Ливингстон, знает каждая собака. Кто такой Грант не каждая, но у него такие солидные газели, что вопросов к нему не возникает. А я, я, английский геолог, избороздил всю восточную Африку и открыл озеро Баринго, чтобы моим именем назвали децельную газельку и детский водопад, и потом всякие голландские хлыщи спрашивали «А кто вообще такой этот goddamned Томпсон?»?! Ярость, ярость.

А еще в Кении, в заповеднике Масаи–мара, есть прекрасные антилопы топи. Они какого–то фантастического цвета: бронзового с переливами и градиентами в серый и почти черный, а на ногах у них графитные бриджи. Причем все это блестит и отражает свет, так что окраска топи меняется в зависимости от освещения. Днем они почти серебристые, а утром и вечером темные, с подкрученным контрастом и сатурейшном. Офигенный колер, и при этом какой–то знакомый. И тут нас осенило:
— Они же цвета пашиного моджо!

Пашин моджо — это mojo–effect нашего мага&волшебника Паши Ханютина, которым он на цветокоррекции загоняет сборную солянку из материалов Зверей в единую благородную бронзу. Получается оч круто. Ну, по крайней мере, Паше нравится, мне нравится, а Серже посчитал, что нас больше, и смирился.

Так вот, топи. Они красавцы и знают об этом. Так что очень любят так вот эффффектно встать на какой–нибудь постамент посреди саванны и стоять в лучах рассвета, заката или что там. Или вдруг как ломануться в одиночку в галоп поперек чиста поля, прямо сквозь стада газелей Томпсона и Гранта. Летит такой весь, голова поднята гордо как у римлянина, мышцы играют бронзой. Гербовой орел. Заставка кинокомпании. И вот что оказалось. Топи вроде совсем простое название, а хрен вспомнишь, если срочно. Лезут всякие тофу, того, тори.
— О, о, снимай этого, этого… Хашим, как его?..

Так что стали звать топи антилопой моджо. А потом и просто козлом Ханютина.
А позже в заповеднике Цаво–вест мы обнаружили бронзово–графитных слонов Ханютина и бронзово–графитную скалу Ханютина. Чем, наверное, окончательно унизили бедного Томпсона. «Да кто черт возьми такой этот Ханютин! Он даже в Африке не был!».

Козлы Ханютина на выигрышном фоне предгрозового неба и газелей Томпсона.






А тем временем на далеком Ютьюбе наш Лев, животное–мудак,


перевалил за сто тысяч просмотров. Теперь он официально вирусное видео. И в связи с торжествами по этому поводу мы решили выполнить заявки возмущенных телезрителей «Сказали бы они ему это в лицо!». Нашли в Масаи–мара подходящего льва, подъехали, сказали.
А он так на нас посмотрел. Так, знаете… Не как мудак. Не как царь. А так, что на душе сразу стало тепло и лениво, захотелось спрыгнуть с сафарийника, растянуться рядом на травке, и чтобы всё–всё–всё в тебе говорило:
— Да, чувак, ты совершенно прав. Только это и важно. Остальное — полная ерунда.

И все остальное время в Кении мы учились у льва жить. Не в смысле 40 раз в день и рычать по периметру, а в смысле помнить, что самое благородное занятие в жизни — это отсутствие всякого занятия. Dolche far niente.

Ближе всего к постижению Дао Лео я подошла в лодже Цаво–иста, съев в обед 30 кг мангового мусса, после чего все мои желания, стремления и чаяния свелись к одному — лежать в тенечке пузом кверху. И пусть вокруг кольцом стоят сафарийники, и незнакомые люди кричат из них «Тимонова — животное–мудак!» — я буду только жмуриться и говорить «Аауууммм». И мысленно отгонять хвостом мух.
И режиссер тоже, как только видел, что в данный момент снимать нечего, тут же давал Льва: падал на спину и лежал, где упал, пока снова не появлялось, что снимать. И это были лучшие моменты во всей Африке.
В общем, официально заявляем: лев — не мудак. Парень просто умеет дзен.
С юбилеем, my hero!



Африканские слоны — не индийские. Им на шею не сядешь. Африканский слон велик, горд и органически не приемлет никакой работы на человека. В этом его главное отличие от коллаборационистских индийских слонов.

Первых незалежных слонов мы увидели в Самбуру на другом берегу тамошней Лимпопо.
— Вон видите там, сказал Хашим в бинокль, блестит в кустах? Это слон вышел из реки, у него мокрая спина, поэтому блестит! Примерно в полукилометре от нас в буше действительно блестела мокрая спина настоящего дикого слона. Самого слона было не видно, но много ли нам в первый раз надо было для счастья.

Следующий слон был уже целиком. Он стоял на поляне буквально в десятке метров от нас и ел куст. Ел–ел –— и вдруг ни с того, ни с сего изобразил между ног такую елду, что уберите ваших детей от наших экранов. Режиссер говорит:
— Похоже, он рад тебя видеть.

Но судя по размеру радости, он был рад видеть наш минибас.
А потом мы въехали прямо в стадо слоних со слонятами и тут уже застряли надолго. Полчаса точно простояли. Полчаса, если мерить в чистом восторге, это очень много.

У африканских слонов матриархат, стадом заправляет старшая слониха. В этом стаде ее было легко узнать по здоровенному ошейнику типа ярмо. — Это GPS, объясняет Хашим, GPS.

А под ногами GPS–слонихи прячется крошечный слоненок. Совсем малышок, меньше месяца. Хобот коротенький, уши как бабочкины крылья. Никогда не думала, что я могу выть от умиления. Оказывается, могу. Слонихи сначала сгрудились и спрятали мелкого от нас. Встали так вот стеной и смотрят строго. А потом убедились, что опасность мы представляем только для самих себя в плане как бы не тронуться от впечатлений — и стали пастись спокойно. Я вылезла на крышу фотографировать, а режиссер стал про это снимать документальный фильм «Моя жизнь среди слонов: день первый».

Всего слонов было человек 12, и на нас они в общем–то плевали. Но один любопытный младшеклассник пришел знакомиться. Подошел вплотную, протянул мне хобот, помахал ушами. А потом мама сказала обедать, и он пошел обедать. Я все думала, как же они молоко сосут, хобот же. Оказывается, вот как. Хобот кверху как носик чайника — и вперед.

В общем, еле уехали от них. Но все–таки уехали. И тогда слоны пришли к нам сами, ночью. После ужина мы бродили от фонаря к фонарю по территории лоджа и смотрели, что дают. Давали там богато. Бабочки, жабы, гекконы, пауки, палочники, медведки, богомолы. И тут совсем близко как что–то зарычит! Ну как, что–то. Лев, собственно. Очень громко и очень страшно. Совершенно жуткий леденящий звук. Поседеть можно с непривычки. И понимаешь, что не по твою душу, а если и про твою, то лодж обнесен проволокой под током, так что, — но тем не менее. Такой первобытный ужас, что нам пришлось сильно взять себя в руки, чтобы бросить своих сикарашек и бежать к забору смотреть, чо там. Но пока добежали, по дороге отбиваясь от кинвшегося нас охранять работника лоджа, силы по ту сторону проволоки сменились. Вместо рычания начался утробный трубеж и мы увидели только огромных темных слонов, а льва никакого уже не было. Что и не удивительно: сколько ни рычи, а слоны все равно больше. Особенно ночью, когда они больше раза в два. Мы простояли еще посмотрели на них, и пошли дальше пасти богомолов.

В каждом нацпарке слоны разные. В Самбуру они близкие, душевные и семейные. В гигантском Масаи–Мара, который как две капли похож на среднерусскую возвышенность в районе Рязани, они далекие и необщительные. Выпуск про слонов и их семейные закидоны мы снимали именно там — и умучались. Только найдешь пейзаж со слонами, только камеры установишь и меня поставишь, чтоб на фоне — а на фоне уже нет никого. Ушли. Хашииим, лец мув э литтл бит фёёве!.. Ужасные слоны в Масаи–Мара, невозможно работать.

Зато в Амбосели, главном слоновом заповеднике Кении, они опять замечательные. Во–первых, их там примерно миллион. То, что в Самбуру казалось нам большой семьей, в Амбосели вообще ни о чем. Там слонов считают десятками, как яйца.

Во–вторых, они там очень красиво расставлены. Например, на фоне Килиманджаро. Килиманджаро сама по себе редкостная красота, а уж со слонами вообще не передать.

Или разложены в огромном болоте в центре Амбосели. Огромная изумрудная поляна, и прямо из нее торчат черные слоновьи спины.
Или вот на фоне пыльных торнадо, которые бродят по полупустынной части Амбосели.
Или когда переходят дорогу прямо перед машиной. Стоишь и стоишь, а они все идут и идут. Самки с малышами, самцы с лицами «Я тут так, просто, не подумайте чего, барышни». И это так прекрасно и удивительно, что как не дергать режиссера каждые 15 минут:
— Сними слонов, а, ну сними слонов… Что значит, куда нам столько? Что значит, куда?!
Несмотря на то, что Амбосели самый популярный нацпарк в Африке, мне там очень понравилось. Народу, конечно, многовато, но слонов все равно больше.
И при всем при этом в Самбуру, Масаи и Амбосели были обыкновенные слоны. Удивительные, но обыкновенные. Но Хашим всю дорогу говорил нам:
— А вот в Цаво–вест живут красные слоны. Очень большие и очень красные. Они совсем другие. Совсем.

И дальше мы поехали в Цаво–вест. К большим красным слонам.

— Эй, крошка, как тебя зовут? Toyota? Какое красивое имя!