Размышления о Японии

Об относительности
В последнее время я занимаюсь темой восприятия природы и пространства в японской культуре. Нет никакой абстрактной Японии на все времена, нет никаких японцев. Есть страна, есть люди в конкретный исторический промежуток, и эти люди, эта страна довольно сильно меняются, и люди по-другому оценивают, казалось бы, незыблемые вещи, такие, например, как размер своей территории.

Хотя размеры территории Японии мало менялись, но в разные времена японцы считали Японию то островной страной, то материковой, то большой, то маленькой. И это сильно зависело от соотношения пессимизма и оптимизма в восприятии жизни, от общего настроя в обществе.

То же самое относительно Фудзиямы, которая теперь считается национальным символом Японии. Но оказывается, что это совсем недавнее явление — конца 19 – начала 20 веков. До этого времени Фудзияма для японской культуры была не так важна. Так что все меняется. И наблюдать за этим очень интересно и полезно, чтобы человек нынешний не абсолютизировал свое время, не абсолютизировал себя, а задумывался об относительности происходящего. И уж во всяком случае, чтобы он не думал, как в голливудской Америке думают, что наше время – самое лучшее, никогда не было такого замечательного времени, что все мы такие передовые, умные и бесподобные. Следует быть трезвее, хотя, конечно, хочется иногда и пропустить рюмку-другую.

О прогрессе в Японии и Китае
Японцы прекрасно жили, с начала 17 века и до середины 19 — ни одного мятежа, ни одной войны, ни одной усобицы. Япония была закрытой для иноземцев страной. Но все это до того момента, пока не пришли западные страны и сказали: «Откройтесь нам для торговли, мы сделаем вас счастливыми». Говоря, наводили пушки на несчастных, по их мнению, «аборигенов»

В чем сила идеи прогресса? Действительно, происходит развитие производительных сил, развитие науки и страны, которые этим не обладают, делаются неконкурентоспособными в этом мире, в котором каждая страна борется за свое существование. Это сейчас Европа замирилась, но, давайте вспомним, что такое Европа XIX века или первой половины двадцатого: все крупные войны исходили из Европы. При этом был наработан такой мощнейший военный потенциал, что ни одна страна за пределами западного культурно-технического ареала не была конкурентоспособна. Поэтому японцам пришлось принять идею прогресса и начать развиваться, что они успешно и сделали. Китай – тоже самое. Китай как следует не развивался до окончания Второй мировой войны. Потом страна объединяется под эгидой Мао, очень жесткий режим, и только в последнее десятилетие китайцы сообразили, что к чему, и, как мы видим, приняли эту идею прогресса, и теперь свет на них взирает — кто с восхищением, а кто и с ужасом. Потому что появился новый центр власти, появилась новая ядерная держава.

О проблеме движения и покоя
Дарвин придумал эволюционную теорию, применительно к социуму ее разработал Герберт Спенсер. Теория прогресса вошла в умы, и с тех пор западному миру мнится, что любое движение обладает абсолютной ценностью, а всякий покой является косностью. Поэтому паровоз лучше лошади. А уж про то, что христианство лучше какого-нибудь буддизма или тотемизма, то тут уж и говорить нечего. Собственно говоря, это были логические и эмоциональные основы для создания колониальных империй. Были, конечно, и откровенные империалисты – «отберем ресурсы», но была масса людей, которые совершенно искренно считали, что «спящую Африку», «сонный Восток» нужно приобщить к достижениям европейской цивилизации, и тогда-то они запоют по-счастливому. Получилась подлость и глупость. Все эти колониальные империи в историческом промежутке довольно быстро распались. И никакого особого счастья не снизошло, наоборот, не-западный мир пережил гигантские социальные катастрофы и комплексы, переживает он их и теперь, но почти никто не сумел догнать Запад, не стал им. Поэтому в исторической ретроспективе Запад сыграл очень плохую роль для этих людей.

В традиционной культуре ничего подобного идее «прогресса» не существует. Либо есть концепт регресса: Золотой век остался в прошлом. Либо ставится задача консервации всех порядков, которые существуют. И движение, его скорость, совершенно не имеют никаких положительных коннотаций. Наоборот, все важное и хорошее – это неподвижное. Ну, вот как в Японии: там император является земной проекцией Полярной звезды, которая неподвижна. Поэтому император не движется, он не покидает пределов своего дворца. Любой важный человек тоже старается меньше двигаться. Функция движения приписывается нижним социальным стратам, которые вращаются вокруг Полярной звезды. Чересчур активное движение воспринимается как назойливое мельтешение.

О «японском» в Японии
Япония пережила общую «вестернизацию» жизни. Кимоно сейчас практически никто не носит. Сельского дома, вокруг которого, собственно говоря, строится традиционная жизнь с ее ритуалами и обрядами, не осталось. Большой семьи тоже не осталось, осталась нуклеарная. Прежнего идеала – чем больше детей, тем лучше, тоже не наблюдается. Сейчас в Японии одна из самых низких рождаемостей в мире. И многие японцы обеспокоены своей национальной идентичностью. Японского почти ничего вроде бы и не остается.



Но вот интересная вещь, очень хорошо это было видно на примере ужасного землетрясения и цунами в Фукусиме в 2011 году. Все американские, европейские и наши журналисты задавались вопросом: «Почему нет мародерства?» Меня допрашивали про это просто с негодованием. Это реально возмущало западных людей, потому что не вписывалось в их картину мира. Если нет контроля со стороны полиции, то мародерство должно быть. А если этого нет, значит, с этими людьми что-то не так. Но на самом деле такая постановка вопроса означает только одно: глубину нашего собственного падения. Но мародерства в Японии не было, воровства не было. А это свидетельствует о том, что какие-то чрезвычайно важные ментальные вещи в Японии все равно остались. Воровать было нехорошо и сто лет назад, и двести, и сейчас тоже. Воровать нигде не хорошо, и христианство это запрещает, но оказывается, что Западу не удалось это сохранить, а Японии удалось. Не хочу сказать, что в Европе, Америке или у нас — все воры, но как только случаются стихийные бедствия – так начинаются эти стихийные безобразия.

О категории стыда
Как шло развитие? Ограничители поведения какие? Христианство говорит: бог все видит. Это всевидящее божье око, ты всегда находишься под наблюдением и, в частности, поэтому не можешь совершить что-то плохое. Но вот наступает упадок религиозной картины мира. Даже у людей, которые сейчас ходят в церковь, очень у многих из них нет этой целостной религиозной картины. Как контролировать человека, если нет такого «всевидящего ока»? Ответ: закон. А закон — это государство, полиция, суд и тюрьма. Но в ситуации, когда полиция бессильна – возьмите хотя бы Новый Орлеан – начинаются грабежи. И получается, что достаточно большое количество людей ведут себя корректно по отношению к другим людям прежде всего из-за страха быть наказанными.

Что мы видим в Японии? Там религиозные ценности стали довольно сильно уходить в прошлое где-то с 17 века. Вместо этого господствует конфуцианская система отношений между людьми, внутри государства и внутри социума. Конфуцианство считает религию предрассудком. Функция «божественного контроля» в то время постепенно уменьшается.

Что движет человеком в этой конфуцианской системе ценностей? Стыд. Стыд – это не то же самое, что совесть. Референтом совести в христианском мире является в значительной мере Бог. Когда Бога нет, то референтом являешься ты сам. Собственно говоря, ты – сам себя судишь согласно собственным представлениям о хорошем и дурном. К чему это приводит? К понятию «свободы совести», когда в пределе у каждого своя совесть. И, таким образом, это понятие начинает иметь не только склеивающие, но и расклеивающие функции. Такая вот фрагментация общества. А в Японии – господства стыда. Стыд перед другими людьми, перед своей семьей, перед односельчанами, перед соседями, просто перед другими людьми. Если они узнают, что ты совершил что-то нехорошее, а они непременно узнают, то ты буквально «сгоришь со стыда». Так что лучше и спокойнее плохого не творить. И оказывается, что такой способ организации общества и менталитета оказывается более эффективным, а страх перед людьми — более действенным, чем страх перед полицейскими. Людей-то все равно больше.

(с) Александр Мещеряков, доктор исторических наук, профессор Института восточных культур и античности РГГУ